Повсюду на потрескавшиеся, выщербленные стены были прилеплены все те же революционные плакаты: «Да здравствует Красный Террор!»
Улицы не убирались с самого начала Красного Террора. Все было завалено мусором; сточные канавы переполнились, и нечистоты текли прямо по мостовой. На каждом углу, подобно связкам дров, громоздились тела жертв Террора. Непомерно раздувшиеся, изрешеченные пулями, они уже ничем не походили на человеческие. Наполнившиеся трупным газом животы растягивали их одежду, пока она не лопалась по швам; кожа покрылась красными пятнами и почернела под палящим солнцем. Единственными живыми существами вокруг были вороны, а также коршуны и грифы-стервятники, пировавшие на грудах трупов, и жирные обожравшиеся крысы, выскакивавшие из-под самых колес «джипа».
Рамон замотал рот и нос шелковым шарфом, чтобы уберечься от зловония, но во всем остальном то, что он увидел вокруг себя, оставило его совершенно равнодушным; он чувствовал себя полководцем деловито осматривающим кровавое поле боя.
Хижина находилась в самом конце убогого переулка, столь же грязного и зловонного, как и весь город; у двери дежурили два охранника. Рамон вылез из «джипа» и направился к ним, осторожно пробираясь через скопившиеся перед домом отбросы; они узнали его и почтительно отдали ему честь.
– Я снимаю вас с поста. Вы свободны, – заявил Рамон.
Он подождал, пока они дойдут до противоположного конца переулка, затем открыл дверь и, нагнувшись, чтобы не задеть головой за низкую притолоку, перешагнул через порог.
Внутри царил полумрак, и он снял свои солнечные очки. Стены были побелены, но на них не было ничего, кроме серебряного коптского креста, висевшего над кроватью. Каменный пол был устлан тростниковыми циновками. В комнате стоял затхлый запах болезни и старости. На полу у подножия кровати сидела старуха. Увидев Рамона, она жалобно заскулила и натянула на голову капюшон своего ветхого плаща.
– Уходи. – Он махнул рукой в сторону двери; не открывая лица, она поползла к выходу, беспрерывно кланяясь, скуля и подвывая от ужаса.
Рамон ногой захлопнул за ней дверь и бросил взгляд на того, кто лежал на кровати.
– Негус Негуста, царь царей, – с холодной иронией произнес он; старик пошевелился и поднял на него глаза.
На нем был чистый белоснежный халат, но голова его была обнажена. И он был худ, худ до неправдоподобия. Рамон знал, что груз прожитых лет тяжким бременем лег на его плечи, что он страдает от простатита, что его пищеварение полностью расстроено, но болезни никак не сказались на ясности его разума. Ступни и кисти рук, беспомощно торчавшие из-под складок его белого халата, были маленькими и тонкими, как у ребенка. Сквозь желтую восковую кожу отчетливо виднелась каждая крохотная косточка. Отросшие волосы и борода настолько обесцветились от времени, что приобрели платиновый оттенок. На его лице, казалось, не осталось ни грамма плоти, так что нос стал по-орлиному тонким и заостренным. Рот впал, десны обнажились. Желтые зубы были чересчур большими по сравнению с мелкими изящными скулами и надбровными дугами. И на этом изможденном лице светились огромные глаза, черные как смоль, одухотворенные, как у библейского пророка.
– Я узнал тебя, – тихо сказал он.
– Мы прежде никогда не встречались, – возразил Рамон.
– И все же я хорошо знаю тебя. Я узнаю твой запах. Мне знакомы каждая черточка твоего лица, каждый звук твоего голоса.
– В таком случае кто я? – столь же негромко спросил Рамон.
– Ты идешь во главе легиона тебе подобных – и имя тебе Смерть.
– Ты умен и проницателен, старик, – сказал Рамон и сделал шаг к кровати.
– Я прощаю тебе то, что ты делаешь со мной, – произнес Хайле Селассие, Негус Негусти, император Эфиопии. – Но я не могу простить тебе того, что ты сделал с моим народом.
– Отправляйся к своему Богу, старик, – сказал Рамон и поднял подушку с постели. – Этот мир больше не для тебя.
Он прижал подушку к лицу старика и всем своим весом навалился на нее.
Агония Хайле Селассие напоминала конвульсии птицы, попавшей в силки. Худые пальцы бессильно хватали руки Рамона. Он извивался, халат задрался выше колен. Его ноги были тощими и черными, как высушенный табак, а большие коленные чашечки нелепо выпирали под тоненькими бедренными костями.
Постепенно будоражные движения слабели; затем из-под халата вытек маленький ручеек; это означало, что его сфинктер расслабился и кишечник с мочевым пузырем опорожнились. Прошло целых пять минут после того, как старик окончательно затих, прежде чем Рамон поднялся наконец с подушки. Его охватил почти религиозный экстаз. Ни один поступок за всю жизнь не приводил его в такое приподнятое состояние. Его переполняла глубочайшая удовлетворенность; она была и физической, и эмоциональной, и духовной, и в то же время сексуальной.
Он убил короля.
Выпрямился и взял в руки подушку. Взбил ее, приподнял голову старика и подложил подушку под нее. Опустил полы халата Хайле Селассие и сложил маленькие детские ручки на груди. Затем осторожно, двумя пальцами закрыл ему глаза.
Он долго стоял у кровати, рассматривая мертвое лицо императора. Ему хотелось навсегда запечатлеть в своей памяти этот образ. Он забыл о жаре и вони, от которых в наглухо закрытой комнате было нечем дышать. Чувствовал, что настал один из величайших моментов в его жизни. Это тщедушное тело олицетворяло собой все, что он поклялся уничтожить в этом несовершенном мире.
И он хотел, чтобы память сохранила это событие во всех подробностях до самых последних мгновений его жизни.
* * *
Теперь всякое сопротивление было окончательно подавлено. Голоса недовольных умолкли навсегда. Все сыновья Брута были мертвы, и революция могла чувствовать себя в безопасности.
У Района оставалось много других важных дел в разных концах Африканского континента. Он мог со спокойной совестью передать свой пост советника по вопросам государственной безопасности при народно-демократическом правительстве Эфиопии в руки преемника. Им стал генерал службы безопасности Германской Демократической Республики. В умении навязывать подлинную демократию несговорчивому населению он едва ли уступал Рамону Мачадо.
Рамон обнял на прощание Абебе и поднялся на борт одного из транспортных «Илов», которые теперь регулярно садились и взлетали в Аддис-Абебском аэропорту. Отныне этот город превратился в самые удобные ворота всего континента.
Они сели в Браззавиле для дозаправки, а затем взяли курс на юго-запад; и когда солнце уже опускалось в голубые воды Атлантики, самолет благополучно приземлился на новенькой взлетно-посадочной полосе на базе «Терцио» в устье реки Чикамба.
У трапа его встретил Рейли Табака. По дороге с аэродрома к новой штаб-квартире Рамона, расположившейся в пальмовой роще над белым коралловым пляжем, Рейли подробно проинформировал обо всех событиях, имевших место в его отсутствие.
Личная резиденция Рамона была обставлена в спартанском духе. Тростниковая крыша, большие незастекленные окна с поднимающимися жалюзи из бамбука; голые полы без всяких ковров, грубая, но удобная мебель, сделанная местным плотником из необструганных досок, напиленных тут же, в лесу. Однако электронное оборудование и средства связи, установленные в штаб-квартире, были самыми современными. Она имела прямую спутниковую связь с Москвой, Луандой, Гаваной и Лиссабоном.
Когда Рамон вошел в это непритязательное жилище, оно сильно напомнило ему его домик на Кубе, в Буэнавентуре. Он сразу почувствовал себя здесь как дома; пассаты точно так же шелестели верхушками пальм, и океан точно так же глухо шумел под его окном, накатываясь на ослепительно белый пляж.
Он невероятно устал. Эта страшная изматывающая усталость накапливалась в нем неделями и месяцами. Как только Рейли Табака ушел, он сбросил военную форму и, оставив ее валяться на земляном полу, забрался под противомоскитную сетку. Несильные порывы теплого пассата, доносившиеся в открытое окно, слегка колыхали сетку и нежно прикасались к его обнаженному телу.